Новости диаспоры Публикации Новости Библиотека Россия Азербайджан Фотография
Главная страницаКарта сайта
Новости диаспоры
Досуг молодёжи Культурные мероприятия Дни памяти Интервью Аналитика Спортивные мероприятия Организации
Наши друзья


















Поиск:
Интервью
Новости диаспоры Интервью Интервью с писателем Анаром.
Перейти к общему списку

Интервью с писателем Анаром. 14-03-2008
 

Писатель Анар: «Большую часть своей жизни я прожил в себе»

С Анаром я познакомилась через его отца - великого азербайджанского поэта Расула Рзу.

Было это в начале 70-х, в санатории, что на берегу Гей-Гель, где наша семья спасалась от яростного бакинского солнца. Так вот соседом по комнате в тот год и оказался знаменитый поэт. Я, в то время 12-летняя школьница, обратила внимание на молчаливого голубоглазого, погруженного в себя человека, сидевшего на балконе, который мог часами сосредоточенно любоваться дивной красотой озера. И, казалось, синева его глаз каким-то образом сливается с бирюзовой озерной гладью – о чем они вели разговор, пожилой уже мужчина с грустинкой познания во взгляде и чудо природы, красавец Гей-Гель?

Об этом никто так и не узнает, не зря ведь говорят - поэты видят то, что нам не видно. Помню, он подозвал как-то меня, пригласив зайти к ним, что я с радостью сделала – перемахнуть через чисто символические границы балконов мне не представило особых трудов. Я не помню темы нашей беседы (такое часто бывает, к сожалению, когда самая сущность и важность момента безжалостно стирается из памяти, оставив одно лишь обрамление происходящего. Хотя кто его знает, что есть главное, а что – второстепенное.

И вообще, может, оно, второстепенное и составляет генеральный смысл этой самой жизни – к такому выводу приходишь с годами). Не помню и все. Зато помню, что этот вопрос – о чем это ты с ним беседовала? - мне задала одна из отдыхающих, добавив, что он отец «очень талантливого писателя Анара».

Так мы подружились с Расул муаллимом – помню, ему очень нравился заваренный мною чай, он так и говорил, гызым, знаешь, я не выпил в столовой чая, чтобы выпить твой – они не умеют так здорово его заваривать. И я, польщенная, старалась изо всех сил. Секрет же моей заварки был крайне немудрен – я просто вбухивала целиком 100-граммовую пачку индийского чая (помните их, со слониками?) в небольшого размера чайничек, и обдавала его крутым кипятком – мой чудо-чай был готов уже через минуту. Понятно, что после такого нехитрого «священнодействия» плохим этот чай уже быть не мог. И вот я, вся в нетерпении от подспудного ожидания его всегда искренней похвалы, протягиваю ему чашку и встречаюсь с восхищением благодарных глаз…

Зависть. Ее испытывает каждый человек – знаю по себе. Да, я сегодня завидую – по-черному - себе самой за то, что были в моей жизни эти пронзительные крупицы-встречи, я переношусь в эпоху, когда они, великие, творили, любили и шутили; я завидую своим глазам, в которые смотрели те, кого уж нет, волосам, что по-отечески гладила рука, как самое сокровенное перебираю уцелевшие в памяти реплики, добрые розыгрыши, чудачества…

Помню голос ликующего Амирова, сообщающего мне по телефону (отца не было дома), что его балет «Низами» пойдет в Большом – «доченька, это успех, серьезный успех нашего балета, понимаешь?» Разговор наш прервался тогда на полуслове – и не хилая телефонная связь в том была повинна, как мне подумалось… Он умер тогда, Фикрет Джамильевич, с трубкой в руке… От радости. Уже гораздо позже, повзрослев, я узнала, что от радости умирают настоящие мужчины. А тогда… Я все ждала повторного звонка, он не мог не попрощаться – учтивый, славный, детски непосредственный человек…

Или же – еще один кадр, из совсем уже далекого детства, бережно хранимый в памяти: мы с бабушкой – рослой, статной – погожим весенним днем идем в баню, что в Ичери Шехер – никакой другой она не признавала. Так вот идем, в руках у нене ярко-лоскутный узелок-бохча ее собственноручного изготовления (с банными причиндалами и непременной пахлавой), играющий атласом под солнцем ликующими красками гурамы. По дороге к нам присоединяется мать Вагифа Мустафазаде Зивяр ханум, приятельница нене, которая неумолчно сокрушается по поводу моей худобы – ну когда же ты, наконец, поправишься? На что ненешка ей отвечала: «Ты не думай, она здорово играет на пианино «Азад бир гушдум» - прям как твой Вагиф»… Да простится ей, простодушной, сие преступное сравнение. Просто гении в ту пору во множестве жили среди нас, и, наверное, оттого не казались таковыми. Они как бы были чем-то само собой разумеющимся, и то, что речь идет о «родоначальнике нового направления в мировом джазе», не подозревали, боюсь, не только бабушка и я, но и сама мать В.Мустафазаде, которая на вопрос нене – «Оглун нейнир?» - так и говорила: «Мугамын атасыны яндырыр». После чего осведомлялась - а как поживает твой Вагиф - мой дядя-художник был тезкой и сверстником великого джазового музыканта…

Не забыть мне репетиции оркестра – ночной! - в доме Ниязи, куда приглашенный отец взял меня с собой. И по ее окончании, раннюю, в пять утра, довгу, дымящуюся, исходившую ароматом ярпыза – на весь дом – в руках появившейся в дверях залы мило заспанной, но неизменно улыбающейся Хаджар ханум; маэстро любил, чтоб его прихоть выполнялась единомоментно. «Это заказ Фаика, - говорил он, хитро мне подмигнув, принимая кясу из ее рук под отчаянно клятвенные протесты отца, который и вправду не имел к этому «заказу» никакого отношения. Единственное, чего ему по-настоящему хотелось тогда, знаю по себе – это пойти домой и завалиться спать – о нечеловеческой работоспособности маэстро недаром ходят легенды, его темпоритмов не всякий выдерживал. Просто уж очень гостеприимным был он, Ниязи…

А еще помню нужду, лютую нужду в доме Мирджавада. Один только штрих-показатель: стаканчик армуды, пущенный по кругу застолья в честь дня рождения великого художника, героя вечера. Он, стакан, оказался единственным в доме, и пить чай гостям пришлось в порядке очереди… Печальный штрих нищеты бытовой и на ее фоне – пиршество духовности, плещущееся в радостно-озорных глазах хозяина дома. Дома, где скудность и счастливость не являли диссонанс…

Отогреваешься в них сегодня, воспоминаниях. Они, эти крупицы – радости или горечи, а порой и их непостижимого сплава, что застигли тебя в минуту их проявлений – какое счастье, что именно тебя! – что именно ты стал свидетелем какого-то, пусть крохотного, но кусочка биографии гигантов. И неповторимы они, как неповторимы личности, с ними связанные.

Это я теперь точно знаю, живя новой жизнью в этом новом, малопонятном зачастую мире – каком-то недоступном и одновременно постылом… Будто по чьему-то зловещему недогляду… И наблюдая вопиющую подчас нелепость жизни… Нет, искусство и сегодня создается для народа, причем народа с крепкими шеями и бритыми затылками. Искусство для поколения, которое недоформировалось – так и живем в ожидании божественного просветления от отпрыска нувориша…

А Анар… Позже я грань за гранью открывала для себя его таланты – попадая под печальное обаяние его рассказов, плача над «Шестым этажом», отслеживая непростые перипетии жизни Узеира Гаджибекова в одноименном фильме, погружаясь в философскую пучину его «Деде Горгуда», перелистывая страницы очерков о его, а значит, и моих современниках, смакуя строки Блока в его, Анара, переводе, проникаясь мудрой прозорливостью его «Ночных мыслей», поражаясь широкому спектру художественных и общекультурных ассоциаций и безмерно радуясь каждому перекрещиванию совпадающих наблюдений…

Так приходило понимание. Понимание не только масштаба его одаренности – интеллектуальной, генетической и какой угодно еще, но и значения его, Анара, составляющей в современной азербайджанской культуре.

Найдя просвет в делах, он согласился встретиться со мной.

- Анар муаллим, к сожалению, автобиография не предусматривает вех становления биографии духовной – где, когда, в какой момент произошел тот или иной перелом-изгиб твоей личности, под каким влиянием… А когда поняли что вы писатель?

- У моего выбора есть конкретная дата – лето 52-го года. Мы отдыхали в Шуше, и, будучи городскими детьми (мне было 14 лет), очень скучали по Баку, я говорю о себе и моей младшей сестре. Короче, мы там томились, и отец, чтоб как-то нас отвлечь, придумал нам занятие. «Видите сколько вокруг свежих впечатлений, - говорил он нам – новые люди, другая природа, попробуйте описать свои впечатления». Вот так - натолкнул и все, добавив, что «это может быть дневниковой записью или чем-то еще» - на наше усмотрение. Сестра, кажется, ничего не написала, я же написал, правда, это было не из шушинской жизни, а из ... американской. Наивный, понятно, вышел опус, его сюжетную канву составила история композитора, который писал серьезную музыку, но не мог прокормиться, поэтому продался, как сегодня принято говорить, шоу-бизнесу, - тогда этого термина не было, в общем, стал писать какую-то легкую музыку, на этом прославился, но на этом же и потерял себя, потерял свою семью и так далее. Почти детективная история…

- Это был роман?

- Нет, пьеса, она была, повторяю, наивной, потому что я никогда в Америке не был, никаких американских впечатлений у меня не было – все мои «аргументы» были основаны на советской пропаганде, на том, что наши газеты писали про Америку. Но когда я закончил эту пьесу… Очень хорошо помню тот вечер в Шуше - мы сидим на веранде, я читаю свое творение отцу, матери и сестрам… И когда я кончил читать, никогда не забыть мне выражения лица отца – вы очень хорошо описали его выше, – у меня тоже на всю жизнь запечатлелось в памяти выражение его глаз: это было и удивление, и радость, и сожаление – смешанность всего этого. Помню его слова: «Вот и ты стал писателем…». Он сказал именно эту фразу, хотя трудно, судя по той моей вещице, было прийти к такому именно выводу. Но, знаете, сказал со вздохом сожаления. Знал, разумеется, как непрост он, этот удел.

Наверно, именно тот день и решил мою судьбу, потому что после этого я стал уже более активно писать какие-то рассказы. Там же, в Шуше, кстати, написал еще один рассказ «Два моря» – он мне оказался настолько дорог, что недавно я его даже включил его в свой шеститомник. А тогда… Отец, правда, мне долго запрещал печататься, я читал ему написанное и всякий раз слышал – «не надо, пока не надо»… И только после того как я написал рассказ «Последняя ночь уходящего года», он сказал: « вот это можно отдать в печать». Рассказ был опубликован в журнале «Азербайджан», в то время его редактором был покойный Абульгасан - так в декабрьском номере 1960 года вышли два моих рассказа – «Последняя ночь…» и «В ожидании праздника». Теперь я включаю их во многие свои книги, «Последняя ночь…» была переведена на многие языки, не раз экранизировалась, по центральному телевидению демонстрировался одноименный фильм – в общем, так все начиналось.

- Легче всего писать первую книгу, дальше пишется все туже и туже. Так говорят.

- Я бы не сказал. Возможно, это происходит с теми, кто избрал для себя один лишь жанр, боясь выйти за его пределы. Меня же, напротив, упрекают в разностилье, вы немного знакомы с тем, что я пишу – это и сатирические произведения, и психологические, и лирические, исторические, есть даже фантастика. Отсюда и жанровое разнообразие – я пишу пьесы, прозу, сценарии, эссеистику… Поэтому каждое новое произведение для меня это как бы - впервые. Написанный совсем недавно «Белый овен, черный овен», представляет жанр утопии–антиутопии – опять-таки впервые в моем творчестве я обратился к этому жанру. Так что повторять, тиражируя, то, что имело отклик и даже приносило популярность, я никогда не старался.

- Вечный интерес, не ослабевающий – Джалил Мамедкулизаде. Вы постоянно возвращаетесь к этой теме.

- Это так. Причем в разных жанрах – написал пьесу о нем, эссе «Большое бремя - понимать», снял фильм по своему сценарию, телевизионный спектакль и т.д. Моя мечта сделать о Мирзе Джалиле большую книгу в цикле «Жизнь замечательных людей» - беллетризированную биографию. Я неплохо знаком с мировой литературой, но если говорить о литературе нашей, то в ней есть два явления, способных вечно обновляться: это «Книга моего деда Горгуда» и творчество Дж.Мамедкулизаде. Они обладают удивительным свойством быть со мной во всех возрастных группах, будто растут, меняются и даже стареют вместе со мной. И то, что я ощущал, читая их в 15-летнем возрасте, или в 45 лет или 60 – это совершенно разные впечатления. И что еще более удивительно, книги эти меняются не только с возрастом читающего – они меняются со временем; в одну эпоху воспринимаясь по одному, а в другую – абсолютно по другому! И когда я сегодня читаю Мамедкулизаде, мне кажется, что он все это написал именно в этот период нашей так называемой второй независимости – в последние годы. В советское же время мне казалось, что пишет он об изъянах именно той системы – в этом, наверное, и есть сущность великой литературы, которая как бы «приспосабливается» ко всем векам, откликаясь на все эпохи.

- Говорят, жанры имеют сроки годности - роман отжил-таки свое. Ведь что сегодня в ходу? Любовный бестселлер, сентиментальная история, детектив. А исторический роман, например, не может интересовать массы. Вы согласны с этим?

- Нет, не согласен. Просто жанр романа перерождается. Вот возьмите «Золотой осел» Апулея – это роман? Роман. Или Дон-Кихот Сервантеса – роман? Роман. И как же они при этом отличны один от другого! Дальше, возьмем романы Толстого, Достоевского – что у них общего с упомянутым Дон-Кихотом? Или же - что общего имеет романистика Пруста с романистикой Бальзака или Золя? Значит, жанр романа меняется, модернизируется. Быть может, сейчас нет в мире писателя, равного по масштабности таланта перечисленным мною выше гениям (Пруста я считаю ровней и Бальзаку, и Толстому!), но это не значит, что сам жанр как таковой изживает себя. Были одно время разговоры по поводу смерти романа – помните течение «Новый роман», с их представителями - Натали Cаррот, Алан Роб-Грийе, Мишель Бютор – ну и что? Все это как поветрие, осталось одной страницей в мировой литературе, но не кардинальным же поворотом же, не уничтожением всего того, что было - просто экспериментом, который так и остался на уровне эксперимента. Жанр романа хоронили и хоронят, а он – живет! Потому что никогда не постареет любовь, никогда не постареет ревность. Никогда не постареет поиск смысла жизни. А роман, с его пространственной многомерностью, дает эту прекрасную возможность – искать и находить особые смыслы.

- Есть такая бородатая шутка – если сто миллионов обезьян посадить за пишущие машинки, одна из них рано или поздно набьет «Войну и мир». Горький тоже считал, что каждого человека можно научить писать книги.

- Я не знаю, в каком состоянии души Горький вышел на это утверждение… Конечно, это неправда. (Задумывается). Хотя жизнь иной раз и подтверждает этот тезис. Я вам скажу, почему он так сказал. Горький это говорил, пытаясь претворить в жизнь постулат, аналогичный ленинскому на предмет управления государством «каждой кухаркой». Был такой абсурдный лозунг в советское время: «Передовики производства – в литературу!». Другими словами, если ты хороший тракторист, слесарь или фрезеровщик, то уже этого достаточно, чтоб сесть за стол и написать роман. Многие тогда пришли в литературу по этому, так сказать, призыву. Но по той же теории вероятности, в этой ситуации повального сочинительства двое, трое, десять человек оказались по-настоящему одаренными, действительно став писателями. Вот в наше время, наверняка негласно существует такой призыв – «Денежные люди – в литературу!». То есть, если у вас есть деньги, если вы в состоянии издавать свои книги, почему вам их не писать? И, быть может, в этом набирающем силу мутном потоке, в этом море школярских опусов один-двое-трое авторов окажутся истинно талантливыми - это исходя все из той же теории вероятности. Все может быть. Но я склонен считать, что все-таки не каждому дано стать писателем, какими бы большими достижениями в области труда он ни обладал, какими большими деньгами ни располагал… Дар литератора – такой же уникальный, как дар музыканта, спортсмена, хирурга и т.д. И графоману никогда не стать настоящим писателем.

- Писатель чувствует жизнь иначе – я не о тех, кого неожиданно «заснобило»…

- Писатель – это прежде всего особый тип зрения. Помимо умной головы у писателя есть много такого, что достойно познания, и чему трудно научиться. Здесь много компонентов должно наличествовать – это и жизненный опыт, и интеллект, но это в то же время и эмоциональная составляющая, потому что одним интеллектом можно создавать только умозрительное искусство. Если нет души, если нет каких-то сердечных порывов… Все вместе и составляет сплав, в котором доминирует опыт душевный, который мне представляется более приоритетным, нежели опыт жизненный. Последним обладают очень многие – кондуктора поездов, например, и вообще, любой пожилой человек, особенно тот, кто связан со сферой общественной жизни, обладает огромным жизненным опытом. Или эрудицией, - скажем, многие люди, которые работают в библиотеке, перечли все книги, у них есть свободное время, которым они в полной мере для этого пользуются. Но ведь не становятся они писателями – значит, важно другое; способность переосмыслить прочитанное, саморазвитие мысли, самоощущение. Импульс, который идет, может быть, от книг и жизненных впечатлений, очень важен, но только после того как все это проходит через тебя, может стать чем-то, интересным и другим людям.

- Может ли быть вдохновение осмысленным?

- Осмысленным, наверное, нет, но… Знаете, вдохновение это и есть то самое шестое чувство: вдруг, непонятно почему и откуда вдруг возникает замысел - вы ведь помните стихи Ахматовой о том, «из какого сора растут цветы, не ведая стыда»… Как это происходит, почему происходит, почему именно с тобой… И потом я на собственном опыте убедился, что есть все-таки какая-то копилка памяти - что-то тебе запомнилось, а потом забылось, ты даже не помнишь об этом. Потом, лет через 10-15 это тебе понадобилось – неожиданно из какого-то подвала, что ли, из подсознания оно выходит – в самый нужный тебе момент! Это спасает.

…Люблю перечитывать его «Ночные мысли», эту своего рода аккумуляцию философского восприятия макро- и микромира – в себе и вне себя. Несомненно, что в эпоху неустанных, подчас, лихорадочных поисков «точки отсчета», книга эта для многих стала толчком к познанию нашей сегодняшней жизни.


«Дневниковое эссе», как определил сам автор ее жанр, являет нам драматические философские раздумья и напряженный поиск духа, рожденные из прожитого мгновенья, из отведенного куска времени. И, несомненно, блистательное умение писателя ориентироваться в культурно-исторических реалиях.


Смысловой концентрат... Здесь нет потуг – как же это написать, как нет и словесного каламбура. Зато есть понимание непростоты этой жизни и попытка осознания себя в ней. И конечно, способность мыслить афористично.


Это – книга-исповедь того, кто не только созерцал, но при этом сумел эту наблюдательскую позицию превратить в действенный механизм обретения ее, своей личностной позиции…


Это – опыт, полученный ценой ошибок и утрат, который Анар вручает нам с трогательной щедростью…


- Песня – «раньше думай о родине, а потом – о себе» нынче не актуальна. Люди поняли, наконец, что нужно жить – своей, одной-единственной жизнью, а не кипеть социальными страстями. Да, сегодняшние любят жить, причем хорошо, а не заниматься там подвигами или жертвами – но отчего-то именно прошлое видится спасительной отдушиной, утраченным раем. Может, оттого, что видишь, как каждый старается просто выжить поодиночке…

- Знаете, сравнивая две эпохи, в которых нам довелось жить, можно бесконечно сопоставлять одно с другим со знаком плюс или минус. Вы, я понял, неплохо знакомы с моим творчеством, и потому не могли не заметить, что все то, что писалось мной в ту эпоху, имеет критическую заряженность, там нет никакого восхваления советской жизни, наоборот, в меру возможностей – цензурных и прочих - я критиковал все меня не устраивающее. Но сейчас, когда прошло столько лет, я уже по-другому отношусь к тому что было – да, личному успеху не было места в советском сознании, да, было очень много изъянов, глупости, ереси… Ну, а разве сегодня их меньше? И та самая вожделенная нами демократия, эта вечная мечта человечества – чем она обернулась в конце-концов? Обернулась вседозволенностью, беспределом, разгулом бульварной прессы, легитимировавшей под девизом свободы слова свободу ругательств, свободу клеветы

и т.д. И на смену парадно-лакировочному пришло нечто другое – нравственно неразборчивое. Потому-то прошлое все чаще и видится утраченным раем. Долгожданная свобода за считанные годы трансформировала привычные критерии!

- Выходит, во времена безоговорочного диктата советской идеологии…

- Вы знаете, у меня аллергия к слову «идеология», потому что в советское время этой самой идеологией нас душили и давили как мало чем. Но опять-таки, если теоретически отнестись к этому, - видимо, общество не может существовать без какой-то, если и не идеологии, то какой-то общей идеи, которая объединяла бы людей. Иначе – торжество индивидуализма, о котором вы говорите, когда каждый за себя и всем до лампочки до других. Что же это может быть? Или это религиозная доктрина, которая чревата фанатизмом, приводящим к страшным последствиям – мы это видели в ряде стран. Или это человеконенавистническая фашистская идеология, погубившая миллионы людей. Или это коммунистическая идеология, которая в своей советской ипостаси была не менее чудовищной по отношению к людям и целым народам… Все так, но при этом какая-то общая идея, объединяющая людей быть должна. Может, это патриотизм, но никак не национализм или шовинизм – у Толстого есть поразительные слова о том, что «национализм – это последнее прибежище негодяев», когда им действительно нечего сказать, они объявляют себя националистами.

- Толстой был прав – скинхедство, ксеноофобия, расцветшие пышным цветом, убеждают в этом лучше всего.

- И, тем не менее, повторяю, какая-то общая идея, особенно для малых народов, просто необходима. Вот армяне, например, изобрели, такую идею. У меня часто спрашивают - почему они придумали геноцид? Да потому что это их объединяет. Что общего между калифорнийским миллионером-армянином, ростовским армянином-сапожником, ереванским ученым или, я не знаю, бизнесменом из Франции? Только то, что их якобы «резали». И вот эта самая идея их «уничтожения» их всех сплотила. Нам не нужна такая идея, понятно, я не к этому призываю, но их она спасает. Вот Сароян - был такой писатель американский, который ни слова не знал по-армянски – ну и что? «Мое имя Арам!» - писал он по-английски. Или Шарль Азнавур - я не уверен, что он говорит по-армянски, но, как видите,…

- Они умеют просчитывать свой успех, в отличие от нас.

- Да, бесспорно, но, тем не менее, я не хотел бы чтоб на такого рода почве мы объединялись, точно так же я против того, чтоб мы сомкнулись на почве «шахсей-вахсей»… Однако какая-то идея должна быть, видимо, и, скорее всего, она созреет-таки в обществе.

- Идеи управляют миром в гораздо большей степени, чем сила – недруг в этом убедил. Карабах – кровоточащая в прямом и переносном смысле тема. Для вас, знаю, это жизнесмертельная тема. «Помню, с какой душевной болью Анар рассказывал мне о самой большой проблеме Азербайджана - о карабахской трагедии» - писал Чингиз Айтматов в предисловии к одной из вашей книг. Как противостоять обладающей многовековым коварным опытом армянской пропаганде и ее злонамеренной враждебности к тюркскому миру? Как убедить мир в правоте нашего дела?

- Понимаете, в чем дело, целенаправленная антитюркская политика армянского государства, «научные методы» которой стали ложь и подлог – все это настолько несоотносимо с нашим понимаем решения проблемы, с самой природой азербайджанца. Немотивированная агрессия стала-таки их стилем жизни. Мы же в корне другие…

- Но ведь упускаем моменты – одно за другим, которые со временем складываются в великую потерю. Уз. Гаджибеков отдал Спендиарову песню Мешади Ибада по его просьбе для оперы «Алмаз». Позже мы отдали Шушу… Расточительность эта – однозначно преступная. Что это – проявление щедрости или недалекости?

- Это беспечность. Видите ли, у нас очень дурная тенденция – все время защищаться. Мы не нападаем, - сказанное не входит в противоречие с моим предпочтением непротивления зла – речь идет об идеологическом наступлении. Вот сейчас мы пишем – ах, армяне такие-сякие, они, значит, ставят памятник Шуше в Ереване… Это действительно кощунство, чего там говорить. Ну хорошо – а мы какой памятник поставили Ходжалы в Баку? Эту вот, не знаю, как бы ее потактичней назвать, что красуется в центре площади? Сколько лет я говорю: давайте создадим в Баку Музей шехидов – прямо на горе шехидов, на месте бывшего института, - все, что мы пережили за это страшное время, нашло бы там свое отражение. Я имею в виду не только нынешнюю карабахскую войну, наряду с ходжалинской трагедией и Черным январем это были бы и 1905-й год, и 18-й, и 37-ой… Все эти страшные даты для каждого азербайджанца, все зло, выпавшее на нашу долю, было бы сконцентрировано там. Мне это виделось таким образом – люди, походив по Аллее шехидов, поднимаются в музей и уже через каких-то полчаса располагают достаточно полным объемом информации о том, что же нам довелось вытерпеть! Об этом должны знать как иностранцы, так и, конечно же, молодые наши соотечественники.

- С этого, наверное, надо было начинать, а не говорить сегодня, по прошествии столького времени. Правильно говорят - тот, кто не знает и не помнит своего прошлого, обречен пережить его вновь. Выходит, и впрямь – упускаем моменты…

- Да уж лет 10, поверьте, как я говорил об этом - там, будучи в Меджлисе, в прессе говорил, на ТВ говорил, писал записки…

- Узнаваемые методы реагирования. А какие приводились контрдоводы?

- Никакие. Все соглашаются – «замечательная мысль!». И – все. Никто ничего не делает. У нас ведь всегда так – никто ни с кем не спорит, все «поддерживают». Ну и, в конце-концов, ты просто устаешь говорить одно и то же.

- Это понятно. А еще мне кажется, что армянам очень повезло с сегодняшним миром - доверчивым, инертно-простодушным. Если бы в нем жили Гете с Шекспиром, с их обостренным чувством справедливости и четкой градацией добра и зла, вряд ли было бы возможно такое – я говорю о Карабахе. Выходит, задорновский смешно-печальный вывод – ну тупые! – небезоснователен. Плохо это – не уметь отличить черное от светлого.


- (Задумывается). Знаете, Гете с Шекспиром - уже очень далеко, были более ближние примеры, скажем, такие как Сахаров и Солженицын, которых до известного времени я лично считал образцом правды и справедливости. Считал небезосновательно – это действительно люди, пострадавшие за свои убеждения как мало кто. И какую же позицию они заняли в карабахском вопросе?

- Самую неожиданную.

- Неожиданную – для нас. А в общем-то ведь все логично, потому что жена того же Сахарова - армянка, которая, собственно, и выпестовала его «позицию». Я как-то писал об этом, если не ошибаюсь, в «Литературной газете»: трагедия нашего поколения не в том, что мы разочаровались в Брежневе, мы никогда им и не были очарованы. Трагедия в том, что мы разочаровались в Солженицыне и Сахарове, которых считали совестью времени, совестью интеллигенции. С Сахаровым быстро все прояснилось, а вот «метода» Солженицына, как оказалось, имела чисто имперские корни – свободу он хотел только для России, а на ее окраины ему было наплевать.

- Вернемся к армянам. Они действительно «уникальные», но не в том смысле, какой они внушают (не без успеха, кстати) человечеству. Ну все хапают – земли, песни, кулинарные шедевры. Кто еще, кроме них занимается всем этим столь рьяно? Бедные цыгане – весь мир пасется на их фольклоре - я уж не говорю о Бизе, Брамсе и т.д, возьмите русский романс с его коронным хитом «Очи черные». Цыгане одарили собой все мировое музыкальное искусство. И молчат! Или евреи. Вклад, внесенный ими в культуру того или иного народа – в зависимости от страны обитания – не переоценить! И при этом я не помню случая, чтобы Гершвина назвали «великим еврейским композитором», а Товстоногова – «выдающимся еврейским театральным режиссером»…

- Или Берстайн с Чаплиным… Я думал об этом, если говорить о евреях, по отношению к ним был Холокост, сегодня им ставят памятник и т.д. Но в отличие от армян евреи не плачутся, они не делают из своих несчастий – реальных не выдуманных – политики. Они мыслят конструктивно: да, все это было, это наша память, которую мы чтим, однако - надо двигаться дальше. Понимаете, это опыт тысячелетий, это гонимый народ, который извлек какие-то уроки из своего гонения.

- Выходит, не мы одни такие забывчивые. К слову, японцы ведь простили американцам Хиросиму. И даже роднятся с ними…

- Все правильно, все возвращается на круги своя, возьмите все европейские народы, цивилизованную Европу – только в 20-м веке там дважды произошли мировые войны, когда Германия воевала против Франции и Англии, в первой мировой войне Италия воевала с Германией, во второй мировой войне она же воевала с Францией, с Россией воевали… И это только в одном прошлом веке – я уже не беру более ранние примеры, средневековье, скажем, с его столетней войной и т.д. Так что - войны происходят и проходят. В русском языке есть два понятия, очень отличных друг от друга – это память и злопамятность. Память – она должна быть в народном сознании, но не должно быть злопамятности.

- Когда же злопамятность становится эквивалентом национальной идеи…

- Ни в коем случае! И еще один аспект, вселяющий в меня уверенность, это демографический. Простите за, может быть, грубость, но… Многие проблемы решаются в постели азербайджанского крестьянина – нас становится больше. Армяне же демографически истощаются, и причина этого в первую очередь – та же ксенофобия, воспитание с детства в духе ненависти, в духе мстительности и т.д.

- А какое это имеет отношение к рождаемости?

- Как какое? Это и есть вырождение. Бог ведь регулирует эти процессы: когда человеком движет не любовь, а ненависть, - он бесплоден. Потому что любовь несет в себе Нечто, ненависть же с местью не несут ничего!

- В моменты политической и всякой другой неразберихи писатели ведут себя двумя образами: одни из них рьяно бросаются в эпицентр хаоса, пытаясь повлиять своими разумениями на нерадивых, бредущих вслепую соотечественников, другие же, напротив, уходят в свою раковину, подобно улитке. Прячутся в тишине, пережидая…

- Проблема эта однозначно дискуссионна… Знаете, я всегда в связи с этим вспоминаю Сезанна, который, будучи свидетелем самых разных, как бы сегодня сказали, идеологических передряг и политических событий, наблюдал их и писал… яблоки. Но! Он так их рисовал, что эти самые яблоки стали сегодня символом той эпохи, не говоря уже о том, что из них «пророс» Пикассо с кубизмом и.д. Вы можете мне возразить, приведя в пример – великий пример! - Шостаковича с его Седьмой симфонией, написанной в блокадном Ленинграде. И то, и другое – правомерно. Здесь нет единого рецепта, потому что самовыражение художника – оно непредсказуемо в тот или иной момент или поворот биографии и осуждать его в отсутствии «оперативности» - бессмысленно. Быть может, у меня нет произведения, которое бы напрямую отражало Сегодня, но это не имеет никакого отношения к нейтральной отстраненности.

- Мы живем во времена полнейшей трансформации сознания. Помните, за сервизом «Мадонна» советские люди, бывало, пересекали океан, а теперь эту самую «Мадонну» «водят» по дворам, перечисляя количество ее персон попеременно – «чайник, молочник, нелбеки» и т.д. Да что там Мадонна! Когда я вижу мокнущий среди прочих под дождем томик Вулфа, я вспоминаю отца, отправляющегося в Москву за очередной книжной новинкой и выкладывающего за нее едва ли не ползарплаты! Сейчас же «Гроздья гнева», например, можно приобрести на том же асфальте всего за «мамед»…

- Это ужасно. Для меня особенно, как для пишущего человека, это трагедия, что читателей мало. Да, равнодушие к книгам, пренебрежение к книге – казалось бы, патологическое, но, увы, повсеместное явление. Сегодня чтение заменено «читательством» как привычкой, желанием «что-нибудь» почитать - вряд ли это может служить критерием культурности человека. Серьезную литературу заменили гороскопы с вкусными рецептами да собранные в мозаику цветные кусочки информации в журналах - таков печатный набор сегодняшнего «интеллектуала». Все так. Но с другой стороны, нас ведь к этому к «массовому читателю» приучил советский строй – нигде в мире нет такого понятия. Вот в Турции тоже много издают книг, но кто их покупает? Сами понимаете, книги эти, выходящие тиражом 1-2 тысячи, для страны с населением почти в 70 миллионов, - не такая большая цифра. Тем не менее, покупает их как раз тот элитный читатель, который интересуется, скажем, Борхесом – не каждый же азербайджанец интересуется Борхесом, и в Турции то же самое. Поэтому к этому надо отнестись как к данности. Интерес к литературе, конечно же, сильно спал, но не будем забывать о том, что апелляция к массовому читателю – это отрыжка советской эпохи.

- Книга должна прийти вовремя, в нужный момент жизни, и когда в последующем без нее - уже ну никак. А выстроившие вас произведения – есть такие? Сделавшие вас таким, какой вы есть сейчас, то есть сформировавшие Анара.

- На этот вопрос мне трудно ответить, я не знаю вообще, что такое Анар, честно вам скажу. Видимо, всему тому, что я сделал, оценку даст будущее – оценит или предаст забвению. Я не могу знать, какой она будет, эта оценка. Терпеть не могу, когда люди говорят про себя: я - гений, создавший столько-то произведений… Это ужасный провинциализм, когда человек так про себя говорит. Я никогда о себе, если вы заметили, ничего подобного не говорю, если есть какие-то успехи, они на виду, если нет, ну что поделаешь… Поэтому какую-то самооценку я избегаю себе выносить...

- Но ведь один из ваших кумиров, Блок, признавался себе и всему миру – «Сегодня я – Гений!»

- Это после написания поэмы «Двенадцать». (Смеется). Ну, это бывает – Пушкин тоже, не помню после какого своего стихотворения, написал: «Ай да Пушкин…» ну, дальше вы знаете.

- Значит, влияния были, если говорить о классиках?

- Естественно, испытывал влияния классиков и в молодые годы, когда только начинал, – мировых и наших. Я даже могу сказать, что, быть может, кино больше повлияло на мое творчество, чем литература. Особенно в годы обучения в Москве на сценарных курсах, когда мы перевидали все фильмы, бывшие тогда под запретом – всего Чаплина, всего Феллини, фильмы новой волны, французские картины 30-х годов – изумительная страница вообще в истории кино, итальянский неореализм – не буду всего перечислять… Все это, конечно же, отложилось, формируя.

- Анар муаллим, а кроме Блока, вы кого еще переводили?

- Я очень много переводил, первы
Вверх
© Координационный Совет Азербайджанской Молодёжи
© 2005 - 2024 ksam.org
При использовании материалов сайта ссылка на ksam.org обязательна
Редакция не несет ответственности за содержание рекламных материалов и баннеров.